Где-то в 76-77-х годах мне, ученице школы им. В.И. Ленина г. Чимкента, в руки попала рукописная книжица о помощи Божьей в ВОВ. Фамилий в книжице не было — еще бы! — тогда это было небезопасно. Вместо подписей — Н. Н. или что-то непонятное: р.Б. Иулиания — язык сломаешь!
Или, как в этой истории, просто — Петр. Стыдно признаться, но в те годы про Курскую дугу я мало что знала, кто такие апостолы Петр и Павел не ведала, а к чудесам, готовясь стать биофизиком, относилась скептически. Да и Родина мне представлялась скорее как степи и полупустыни Казахстана, а не российские поля и леса, которых я до поступления в МГУ не видела. Но случай под Прохоровкой отчего-то так меня тронул, что я его переписала. Потом пару раз пыталась найти, если не Петра, то хотя бы составителя книжицы. Куда там! Может, сейчас кто-то отзовется? Или пришлет свою историю чуда на войне.
«Смерть нас не одолеет»
Как апостол Павел бойца в войну спас
Санитарки, санитарочки, скольких спасли эти девочки! Архивное фото.
«Лежу, чувствую: теряю сознание. Дело было под Прохоровкой. Сколько атак мы тогда отбили, не помню. Из всей роты уцелел я один — по нашей высотке немцы так долбили, всю землю перепахали снарядами. И вот лежу я, тьма на меня надвигается, хоть и день еще. Слышал, люди в такие минуты все от начала, с детства, вспоминают, но я нет: видно, крови много потерял. Лежу, чернота как одеяло наползает, вот-вот накроет, и пустота внутри. Не знаю, сколько времени прошло, вдруг голос рядом:
— Браток, как зовут-то?
И я даже не удивляюсь, откуда тут голосу взяться, хотя потом прикидывал: может, какой раненый дополз? Но тогда не задумывался: обрадовался, что живой кто-то рядом есть.
— А я Павел, — весело сказал он.
У меня еще мысль мелькнула: «Умираю, да и он, небось, но, поди ж ты, веселится!»
А он будто слышал меня, хотя, нет, я сказать не мог — сил не было.
— Думаешь, в один день умрем? Как апостолы Петр и Павел?
Но я ничего не думал, просто мысль юркнула, что я умираю и он тоже, раз тут, на перепаханном снарядами пятачке, оказался…
«Нет, смерть нас не одолеет», — сказал он и добавил что-то по-книжному, сейчас точно не повторю, но смысл такой был. Я еще удивился: надо же, как по писаному чешет. Поди, учителем был.
А он все больше пристает:
— Крещеный?
Я был крещеный, бабушка в деревне тихо покрестила, но разве на такие вопросы отвечают? Да и сил совсем не было: так, чуть головой дернул – понимай, как знаешь: то ли да, то ли нет. Не хотелось, чтоб он думал, что мне уже все, каюк.
Павел по-своему это растолковал, и участливо так:
— Болит?
Опять головой дернул — болело.
— День рожденья у тебя когда? — невпопад спросил он. Боль невмочь, а он привязался. И тут мысль пришла: так день рождения-то у меня 12-го, сегодня, значит! Надо же! Умру как раз в день рожденья — пронеслось в голове.
А балабол за свое:
— Выходит, крещеный! Поздравляю! По святцам тебя назвали!
Какие там святцы — поповские все пережитки, думаю. Господи, принесло же попа по мою душу, и умереть спокойно не даст: я тогда, извиняюсь, попов терпеть не мог — комсомолец, карикатур про них, паразитов на народном теле, насмотрелся, висели у нас такие в ФЗУ (школа фабрично-заводского ученичества). На одной — рабочий, на другой — колхозник, и по ним как клопы и блохи попы ползают, кровь сосут. Так я раньше все себе представлял, вот и разозлился, когда он со святыми ко мне полез.
А он весело мне объясняет:
— Праздник у нас сегодня, Петра и Павла, апостолов! Слышал?
От бабки своей я слышал, но не хотелось мне поповские разговоры продолжать, потому головой мотнул — мол, не знаю и знать не хочу.
А этот раз умничать начал, уж не остановить:
— Поговорку слыхал: Петр и Павел час убавил? Вот этот час тебя и спасет… Сам-то откуда будешь?
Я молчок, ну не стану я, комсомолец, с поповской мордой разговаривать. Здоровый небось, ишь разболтался, а у меня сил нет.
— Из Санкт-Петербурха? — наседает он.
Тут уж я взвился, и злость прям вытолкнула из меня: «Бугры!» Поселок так наш назывался, где я до войны жил.
— Бугры?! — еще больше обрадовался он, и снова за свое: — Рядом с Санкт-Петербурхом!
Шпион, гнида, все знает, промелькнуло в голове. И почему-то через букву «ха» произносит — Санкт-Петербурх! Мог бы, прибил бы от злости!
— Под Ленин… Ленин..., — хотел сказать «под Ленинградом», исправить гада, но не смог.
— Что, горло дерет? Ленинград — это Санкт-Петербурх, город святого Петра. А Петр ключи от рая держит, — продолжал он агитацию. — Тут какой смысл? Город в честь апостола ключом стал от Балтики. Про Петропавловскую крепость слышал? В честь апостолов Петра и Павла. Как мы с тобой.
«Ишь! Вербует, гад!» — и так мне обидно стало, что не могу я умнику ничем ответить — мочи нет!
— Петр, ты, часом, не рыбак? — частил он, мешая впасть в забытье. — Рыбу ловил? В детстве?
Я чуть кивнул. Конечно ловил! И всплыла передо мной картинка: я, совсем малец, забравшись подальше от берега нашей речушки, встав на камень, пытаюсь вытащить пойманную рыбину. Рыбина бьется, в руки не дается, камень выскальзывает у меня из-под ног, и я лечу прямо в воду. И тут меня, едва не разбившегося, выхватывает дед Петр, чудом оказавшийся рядом. И его веселые васильковые глаза, и солнце, и небо, и речка, и лес, и ясно все как наяву…
— В честь деда Петром назвали? Знаешь, что имя значит?
Я знал, бабка любила повторять: «Дед — кремень, камень, и ты в него!»
— И камень может слабину дать! А человек — что? Слаб. Нету человека, чтобы жил да не согрешил! Один Бог без греха. Да и камень, он — что? Бывает, ступишь на него, думаешь, опору нашел, а он скользь — и нет опоры, предательство одно!
Он болтал, а я еще был там, у речки, у деда с бабкой, и дед уже не смеялся со мной, ребенком, а молча смотрел на меня васильковыми глазами. И уж так хорошо мне было рядом с ними, хотя умом понимал: дед с бабкой лет семь как умерли — сначала бабушка, а следом за ней, через месяц-два, дед! Вот тебе и кремень! Да, лет семь назад бабушка умерла — он еще в письме звал в деревню, а через месяц-два и сам отошел, я как раз экзамены сдавал и жениться надумал, не смог подъехать. И вдруг меня пронзило: да это ж я, тот камень, что предал. И слезы хлынули, и вся боль с ними…
— Да что ты, что ты, все хорошо, не убивайся! На, прими! — товарищ мой Павел протянул мне крохотную ложечку то ли с вином, то ли еще с чем, в которой плавала махонькая крошка хлебушка, и аккуратно все мне в рот вложил. Губы мне утер и со мною заплакал…
Павел что-то еще бормотал, но я не вслушивался: боль утихла, будто со слезами вся вышла, тепло разлилось по телу, и вся Прохоровка, вся война, все отплыло далеко куда-то. Я еще надеялся, может, опять деда Петра увижу, и возьмет он меня с собой, и пойдем мы с ним по полю с пшеницей и васильками, но нет, больше я деда не видал…
Очнулся я в госпитале. Все говорили: «Повезло». Сестрички меня, как стемнело, среди погибших нашли, еще б чуть-чуть — опоздали бы. А как рана зажила, я опять на фронт: Львов, Краков, форсирование реки Одер. До Берлина не дошел, до Праги только.
Пытался в госпитале узнать, что с товарищем моим, с Павлом, стало, да куда там! Даже сестричек, что меня из под Прохоровки вытащили, не нашел. Племянник мой, он в Лавре учится, услышав про этот случай, заставил три раза его повторить — ждал, шельмец, что я запутаюсь или что добавлять стану. Но нет, у меня тот день 12 июля отчетливо в голову врезался, умирать буду, не забуду. Племянник потом меня специально в библиотеку Лавры зазвал, показывал репродукции с иконы Петра и Павла, выпытывал: ни на кого мой Павел не похож? Но я, честно, не помню. Что запомнил, то и записал, а какой Павел был, что еще говорил, придумывать не стану. Племянник упросил меня повторить рассказ их старшему, забыл, как звать, тоже бывшему фронтовику. Тот выслушал и сказал, что под Прохоровкой в тот день не только апостолы Павел да Петр, но и все святые, в земле русской просиявшие, наших воинов и крестили, и соборовали, и причащали». Петр.
P. S. Не мне судить, кем был Павел, спасший Петра. А уж что на самом деле произошло с рядовым Петром 12 июля 43-го у Прохоровки, так то одному Богу известно.
