Лунный свет холодным покрывалом окутал кроны деревьев старого леса. Проникая сквозь листву столетних дубов, он падал на землю, скудно освещая лабиринт кустарника, и тонул в болоте, рассыпаясь напоследок миллионами искрящихся осколков. Где-то неподалеку ухал филин, лес жил ночной жизнью и дышал шумно, будто старик, брошенный в одиночестве нерадивыми родственниками. Стайка светлячков, взбудораженных порывом легкого ветерка, взвилась в небо, и свет, источаемый ими, смешался со светом далёких холодных звезд. Филин умолк, прислушиваясь к шорохам, внезапно появившимся со стороны чуть заметной в ночной полутьме тропинки. По ней, шелестя полами длинной юбки, брела домой пожилая женщина, сгорбленная под тяжестью лет. Шла она медленно, но уверенно. Казалось, ни одна травинка не склонилась под ногами старухи, она будто парила в свете луны или плыла, стараясь изо всех сил не нарушать покоя ночных жителей. Только старый филин заприметил её и замолчал, уважительно склонив голову в знак приветствия. В руке она держала посох, но не опиралась на него, а будто разгоняла им ночной туман, путавшийся под ногами и мешающий идти. Туман, как старый добрый пес, игриво тёрся о ноги хозяина, изредка отскакивая в сторону, но тут же возвращаясь обратно. Впереди уже показалась изба, старая и чёрная, она подпирала собой высокую сосну и, казалось, срослась с ней или заключила в объятия. Женщина неслышно подошла к покосившемуся крыльцу и растворилась в темноте, буквально тут же в крошечном окошке зажёгся огонёк.
Мужчина задохнулся от внезапно накатившей волны боли и сжал зубы. Идти было трудно, каждое движение отзывалось в покалеченной ноге, но преодолевая стоны он брел напролом сквозь колючий кустарник. Утренняя роса тяжёлым грузом осела на одежде путника, причиняя дополнительное неудобство. Ночь медленно покидала лес, отступая в тёмную чащу, она как загнанный зверь искала укромный уголок, где могла бы переждать день. Солнечные лучи положили конец агонии ночи и ласково скользнули по щекам измученного человека. Через мгновение он уже стоял, озаренный светом, на небольшой полянке и с удивлением разглядывал чёрную избу, неприветливо выглядывавшую из-за ствола старого дерева. Не в силах более сдерживать стон, мужчина рухнул навзничь у крыльца и потерял сознание.
Тепло медленно, но настойчиво проникало в окоченевшие от холода конечности и оживляло измученное тело. Мужчина, преодолевая дремоту, приподнялся на локтях и огляделся. Он лежал на деревянной скамье, укутанный с ног до головы в коровью шкуру, подушкой ему служил пучок сена, перевязанный бечевкой. Вокруг был полумрак, помещение тонуло в ароматах сушеных трав и цветов, горела лишь одна лучина, но света от неё хватало, для того чтобы увидеть необыкновенное убранство избы. Мебели почти не было, в центре единственной комнаты стоял круглый стол с резными ножками и стул. Две скамьи у двух стен, русская печь и комод. Комод, пожалуй, был тем единственным предметом, притягивающим взор как магнит. Он был высокий, с потемневшими от времени створками. Поблёскивая отполированными боками, он, казалось, прибыл сюда из другой эпохи. Внутри виднелись ряды разномастных баночек и бутылочек. Можно было лишь догадываться о содержимом этой загадочной, покрытой пылью и паутиной коллекции. Гирлянды высушенных растений опутывали, словно паутина, всё пространство под потолком. От неверного движения боль в ноге вновь напомнила о себе, и мужчина сдёрнул с себя шкуру, служившую ему покрывалом. От лодыжки до колена нога была перемотана тонкой марлевой тканью и источала не совсем приятный запах. Следы от лекарства зеленоватым пятном расползлись по материи, крови не было. Капкан, в который случайно угодил несчастный, оставил на ноге рваную рану, которая хоть и болела, но уже не так настойчиво, как несколько часов назад. Внезапно мужчина почувствовал сильную жажду, желание напиться накрыло его с головой, и он жадно огляделся в поисках кувшина или крынки. В избе по-прежнему никого не было, и хозяин, оказавший неоценимую услугу раненому человеку, не спешил показываться, быть может его и вовсе не было дома. Не в силах больше ждать, мужчина предпринял попытку подняться.
Осторожно, дабы не упасть, человек встал и едва наступая на раненую ногу побрел к двери. Скрипя зубами от боли вышел на крыльцо и огляделся. Вокруг покуда хватало глаз простирался густой дремучий лес. Вокруг избы трава в человеческий рост. Ни огорода, ни посадки, чем живет хозяин избушки? Спустившись с крыльца, мужчина хромая пошёл вокруг. С левой стороны, прямо за высоченной сосной, он внезапно что-то увидел и не сдержавшись вскрикнул. Ужас накатил на него огромным удушливым комом. Задыхаясь от нечеловеческого страха, человек попятился назад и уже у самого крыльца развернулся и побежал. Он нёсся, не замечая боли, сквозь колючие кусты и даже у топкого болота не замедлил шага. Хрипя и корчась от боли, мужчина бежал и бежал. Потеряв счет времени, он уже затемно выскочил из леса и увидел впереди огоньки. То была небольшая деревенька, десять домов, старая мельница и полуразрушенная церковь, стены которой почернели от времени и дождей. Не чуя под собой ног, человек доковылял до ближайшего дома и забарабанил в окно.
В избе было светло и чисто, седой старик сидел на печи и починял лапти, старуха плела косу маленькой девчушке, чьи родители с нескрываемым интересом разглядывали незваного гостя. Женщина поднесла ему кружку воды, и он жадно осушил её не поднимая глаз. Молодой мужчина внимательно осматривал путника.
— Что произошло? За вами будто сам Чёрт гнался!
— Может и гнался… — отдышавшись промолвил человек, — да только Чёрт тот в женском обличье был! Старая ведьма!
Дед, сидевший доселе на печи, вдруг отложил работу и слез.
— Выйдем из избы. Нечего детей пугать, — старческим, но твёрдым голосом сказал он.
На крыльце старик закурил и, глядя в сторону леса, произнес:
— Ведьма, значит?
— Она самая! Страшная баба!
— А чего ж в ней страшного? Хвост? Рога? Может копыта лошадиные?
— Нет.
— Может одета в лохмотья грязные? Или вовсе голышом?
— Нет.
— На помеле скакала? Или может превратилась в кого на твоих глазах?
— Да нет же!
— Так с чего ты старуху ведьмой окрестил!? Бежал от неё как от огня! — хмыкнул дед.
— А вот чего: баба эта за избой своей детишек малолетних губит! Сам видел! Подошел я к сосне, а за ней ведьма. На коленях стоит, а на руках у нее дитё. Уж и не дышит! А вокруг холмики, холмики… И кресты воткнуты! И много их! И все маленькие, будто детские! Сколько ж она погубила, сколько извела! — всхлипнул человек и, взявшись за сердце, умолк.
Дед аккуратно потушил папироску и погрустнев молвил:
— Кресты, значит… Интересно… Ты вот мне скажи: где ж это видано, чтоб сила бесовская человеков хоронила, да ещё и кресты им на могилы ставила? И с каких таких пор она путникам раны залечивает?
Мужчина покосился на свою перебинтованную ногу и пожал плечами.
— А знаешь ли ты, кого в лесу видел? Не знаешь? А я тебе расскажу...
Жила в нашей деревне баба полвека назад, Прасковьей звали. Обычная, ничем не примечательная. Муж у неё на войне погиб, а детей Бог не дал. Травами увлекалась, собирала в лесу полезные корешки да цветы целебные. Помогала соседям, денег не брала и никому не отказывала. И так у неё врачевание это получалось, что вся округа к ней ходить стала. А однажды приехала женщина из города. В ноги к травнице рухнула и молит её от бремени избавить. Понесла она, да не от мужа! Боялась, что узнает супруг и выгонит её и дитя, ею нагулянное, из дому. Деньги предлагала большие, обещала к себе забрать в город, жизнь устроить. Да только отказала ей Прасковья. «Нечего, — говорит, — грех на душу брать! Такой крест потом нести!» И выгнала женщину. Прошло время, уже и забылась история эта, да однажды вышла травница на порог, а у нее на крылечке младенец лежит. Завернутый в попонку, плачет-заливается. Подбросили! И записка при нём: «Вот тебе твой крест!» Долго Прасковья малыша выхаживала, да всё одно погиб. Не перенёс дороги дальней. Взяла она тогда младенца и с ним в лес ушла. Больше никто её в деревне не видел. Зато в лесу, в самой чаще, изба появилась, кто мимо проходил, те знают, Прасковья там живет. Повадились было к ней ходить, да не принимала она больше. Отказывалась. С тех пор и повелось. Кому не нужно дитя, они его в лес, а та выхаживает. Кто выжил, она в деревню возвращает, а кто не справился с болезнью — того у себя в лесу и хоронит. Много она ребятишек подняла, их семьи и тут есть, и по всей округе. Я один из них. Мать моя — грешница, родила меня да в лес отнесла! Куда ей седьмой рот. Я в лесу и остался бы, но нашла меня Параскева-травница, подлечила, на ноги поставила, а как два года мне стукнуло — в деревню вернула. Мамка моя тогда всё оплакивала меня, корила себя за душегубство, а тут я! Живой, здоровый! Так-то! Бывало, что и мёртвых в лес принесут. Удушит какая змея новорождённого и в лес тащит, в болото топить! А травница найдет и похоронит по-людски, и крест на могилку! Да только в живых Прасковьи уже нет, похоронили ещё лет двадцать назад, а в память о ней родник назвали, что у деревни в год смерти её забил. Его все в округе знают: Параскевина вода! И лечит, и душу успокаивает! Да ты попей, попей! — с доброй улыбкой закончил свой рассказ старик и протянул гостю кувшин с родниковой водой.
